Когда-то киевляне под елку ставили не доброго Дедушку Мороза, а фигурку старика с косой

Спор между противниками и приверженцами новогоднего праздника продолжался почти 200 лет

«Снуют на Крещатике санки, скрипят и неприятно щекочут ухо колеса карет, — писал в 1864 году журналист „Киевского телеграфа“. — Торопливо перебегают улицу пешеходы… У них хотя и посинелые от мороза, но какие-то веселые лица. Отчего же этот шум, это движение? Остановились два какие-то господина и усердно пробуют оторвать друг другу руку: „С Новым годом!“ — „Благодарю! И вас также!“ А, вот что! Новый год.
 
Извольте ли видеть, люди обрадовались, что прожили еще один год, сбыли его с рук долой. И все как-то странно помолодело, обновилось. Кажется, ведь большой разницы не могло быть между вчера и сегодня, а выходит, что даже старик какой-нибудь радуется наравне со свежим, двадцатилетним возрастом, точно и ему еще много осталось впереди надежд и желаний. Славная галлюцинация!»

Как ни удивительно, но еще в XIX веке немало киевлян считали встречу 1 января (этот светский новогодний праздник, отмечаемый после Рождества, ввел в 1700 году царь Петр I) вредной затеей. А в радостной предновогодней суете видели проявление… умопомешательства.

Люди научились ценить любую возможность хоть на время забыть о суровой действительности

Среди противников новогоднего веселья попадались знатные особы. Не по душе оно было даже соратнику царя Петра — профессору Киевской академии, а позже вице-президенту Синода архиепископу Феофану Прокоповичу. Любителей увеселений он считал людьми пустыми и ничтожными. В своем «Слове» — новогодней проповеди архиепископ сравнивает их с героем старинного украинского анекдота — польским шляхтичем, который всегда спал на заседаниях сейма и голосовал наугад, сам не зная за что. Именно так, утверждал Феофан Прокопович, поступают те, кто радуется Новому году, не зная даже, следует ли им в этот день смеяться или плакать.

Споры между противниками и приверженцами новогоднего праздника продолжались почти 200 лет и завершились в пользу последних. Теперь об этих словесных баталиях напоминают лишь мрачные аллегорические рисунки, появлявшиеся в XIX веке на первых страницах новогодних иллюстрированных газет и журналов.

В моей коллекции их более сотни, и среди них особо выделяются те композиции, где главным персонажем выступает античный бог времени — безжалостный Сатурн с косой. Ею он старается выкосить все, что дышит, смеется и радуется жизни. Среди читателей иллюстрированных изданий было много его сторонников. В новогоднюю ночь, считали они, следует помянуть утраты и горести минувших дней, заглянуть в бездны вечности и с этим чувством встретить Новолетие.

*О спорах между противниками и приверженцами новогоднего праздника напоминают сегодня лишь мрачные аллегорические рисунки, появлявшиеся в ХIХ веке на страницах газет

Сегодня даже трудно поверить, что под елку ставили не теперешнего дедушку-мороза (его тогда еще не было на свете), а фигурку мрачного старика с косой, которого дети называли дедушкой-хроносом или дедушкой-сатурном. Мыслимо ли веселиться в компании с таким персонажем? Но люди все же радовались и веселились, стараясь не придавать особого значения присутствию на празднике мрачного вестника смерти. Таковы были обычаи наших предков.

Постепенно дух новогоднего пессимизма, воплощенный в образе Сатурна с его смертоносной косой, стал выветриваться из праздничной атмосферы Святок. К началу ХХ века некогда модная манера грустить, предаваться хандре и глубокомысленной меланхолии в преддверии Нового года стала восприниматься как признак дурного тона. Люди научились ценить любую возможность хоть на время забыть о суровой действительности, окунуться в атмосферу поэтических преданий…

Новолетия в Киеве встречали публично. Горожане собирались в Клубе купеческого собрания, театре Бергонье, в зимних помещениях Шато-де-Флер. Здесь устраивали маскарады, разыгрывали смешные сценки и раздавали подарки.

«По окончании спектаклей, — отмечалось в одном газетном сообщении конца XIX века, — в театрах устроены были маскарады с аллегорическими шествиями, привлекавшие массу публики. Особенно много посетителей было в театре Бергонье, где аллегорический Новый год во время шествия разбрасывал из рога изобилия подарки, а в виде экстра- ординарного новогоднего сюрприза был предложен концерт лилипутов… На вечере в дворянском клубе, на маскараде в приказчичьем клубе и в других местах также было много публики».

Благодаря Рождественскому деду старый праздник изменился. Он стал светлее и веселее, обрел своего героя

Карнавальным шествиям суждено было сыграть особую роль в истории празднования Нового года. На маскарадах в Киеве и других городах начали появляться новые, очень выразительные фигуры. Рядом с аллегорическим Новым годом, который каждый раз менял свое обличье и костюм, представая то мальчиком с букварем, то новобранцем, то ангелочком, можно было увидеть целую компанию новогодних ряженых: римского Сатурна, Рождественского деда с большой бородой, святого Николая Мирликийского, украинского Морозенко, русского Морозку… Каждый из них претендовал на право приносить детям мешок с подарками и становиться таким образом главным персонажем праздника.

Особо часто появлялся старик с большой белой бородой, которого называли просто Дедом, а также Рождественским или Елочным дедом. На общественных маскарадах, среди взрослых людей в буфете этот Дед сильно смахивал на известного по народным преданиям Деда Мороза — румяного старика с красным носом (от мороза или еще от чего?), седой бородой, в длинном тулупе и с волшебным посохом в руках. А вот на детских праздниках он нередко преображался в благообразного, доброго волшебника, святого Николая с епископским посохом и большим мешком подарков. Никто лучше этого деда не умел так хорошо поздравить с Новым годом, вручить подарки взрослым и детям, произнести назидательную речь. И делал он все это в старом карнавальном духе — с выдумкой, шутками и прибаутками.

Благодаря Рождественскому деду старый праздник изменился. Он стал светлее и веселее, обрел своего героя, свою обрядность, свой миф и предание.

От Рождественского деда конца ХIХ — начала ХХ века до теперешнего Деда Мороза оставался всего один шаг. И сделал его еще один американский Дед, который, согласно легенде, в конце каждого года появлялся среди лопарей в Лапландии, садился в оленью упряжку и направлялся через Северный полюс в Соединенные Штаты, чтобы вручить детям Калифорнии или Айовы новогодние подарки. Его неповторимая экзотическая внешность, веселый нрав, короткая меховая куртка, упряжка оленей и легкий возок были запечатлены в 1860-е годы на десятках новогодних рисунков молодого художника Томаса Наста и произвели огромное впечатление как на американцев, так и на европейцев.

Герой Томаса Наста забыл о былой дружбе со святым Николаем (кстати, присвоив себе его имя — Санта-Клаус) и позаимствовал у лапландца веселый нрав, доброту, короткую меховую куртку, шапочку и белую бороду. Художник создал яркий и убедительный образ неугомонного старика, которому нипочем и годы, и невзгоды. И все увидели, что это не кто иной, как веселый дух зимы, снега и новогодних чудес. Найдя свой идеал в этом веселом старике, европейцы успокоились и уже много десятилетий встречают 1 января только с ним.

Впрочем, Новый год с елкой и Дедом Морозом — окончательно еще не сформировавшийся праздник. На глазах советского послевоенного поколения он претерпел ряд существенных изменений. И не все из них — в лучшую сторону. Эволюция хорошо видна по новогодним фильмам Эльдара Рязанова. В первом из них — «Карнавальной ночи» (1956) — Новолетие отмечается еще по-старинке — сообща, всей компанией. В фильме «Ирония судьбы, Или с легким паром» (1975) от прежней публичности не осталось и следа. Здесь царит интим, культ любви и семьи.

И, наконец, в ремейке этого же фильма, снятом уже в эпоху «рыночной экономики», исчезает дух и коллективизма, и семейственности. Каждый действует сам по себе, не посвящая в свои планы окружающих. Старые чувства исчерпаны, а новых нет… Но все же хочется надеяться, что новогодний праздник с его весельем и наивными надеждами на чудо навсегда останется с нами.

Источник