С 2004 года в Украине и России происходила и происходит подмена понятий. Прекрасно известно, что не было никакого единого сценария действий на Майдане, никакой стратегии действий для смены режима. Была ситуация. На заключительном этапе, на Майдане к людям стояла очередь из кандидатов в вожди, чтобы застолбить место главного или главной в последующей политической жизни. Но место было одно, а кандидатов много. Здесь можно перефразировать одну популярную песню времен Майдана: «Разом нас багато, портфелів малувато».
 
Майдан невозможен в демократическом государстве, где институт выборов работает и пользуется доверием общества. Невозможен он и в авторитарном государстве, где выборов нет вообще, или они являются заведомой ложью, неподлежащей критике. Майдан — специфическая форма протеста, свойственная исключительно переходным, гибридным режимам. В отличие от настоящих революций, которые ставили перед собой глобальные, иногда философские задачи, Майдан сфокусировался на процедурных вопросах и упрямо избегал содержательных проблем. И, как мне кажется, до сих пор избегает.

Массовый протест не рождается на пустом месте. Народным выступлениям предшествует подготовительный период, в течение которого совместными действиями власти, оппозиции и публичной сферы подрывается вера в электоральные институты. До какого-то момента реакцией граждан был уход от политики, что выражалось в последовательном снижении явки на выборах. Собственно говоря, сейчас в России происходит очень похожая ситуация, когда власти специально внесли в Госдуму проект, отменяющий вообще даже самый низкий порог явки. Почему? Всем ясно, что выборы, скорее всего, будут сфальсифицированы. Уже существует прогноз, что люди просто не придут на выборы. Не будет 50% на президентских выборах, не будет 20% на выборах парламентских, а потому явку в России отменяют вовсе.

Когда украинская власть в 2004 году впала в паралич, который закончился капитуляцией, в Кремль ринулись орды липовых специалистов по Украине с толстыми папками планов. Большую часть этих планов составляли именно сметы по избавлению несчастной России от страшной оранжевой угрозы. До этого Россия о такой угрозе и не подозревала.

После 2000 года Россия оказалась перед растущей необходимостью сформулировать, что же такое российская нация и российское государство. Как только российское общество начало определяться, к нему со всех сторон побежали советники: Гельманы, Павловские и прочие специалисты высоких политтехнологий. Они никогда не отличались ни большой рускостью, ни патриотизмом. Но с их приходом заработал механизм, который уже включался в истории некоторыми монархами: Екатериной, Николаем I и советскими вождями. Он воспроизводился в ситуациях, когда консервативное руководство реагировало на внешние перемены. Он усиливал и усиливает давление внутри самой России. Кроме того, это часть механизма самоизоляции России. Но русские люди этого не хотят, а Гельманы и Павловские — хотят.

Каковы же были и есть «майданные» страхи в России? Первый страх хозяйственный. Успех Майдана ослабляет существующие хозяйственные и политические связи, затрагивая интересы элитных групп. Этот эффект опосредован разного рода ью между странами. Второй — зарубежный страх. Успех Майдана меняет конфигурацию международных отношений. Третий страх — бытовой. Успех Майдана изменяет структуру политических возможностей в России за счет изменения привычного восприятия того, что представляется реальным и возможным, а что — нет. Культурная ь Украины делает опыт Майдана непосредственно применимым в России. Четвертый страх — аппаратный. Майдан предоставляет модель революционного процесса в условиях, близких к России. Политические фантазии, ранее неопределенные и изменчивые, получили воплощение в технических деталях Майдана. Помню, когда руководители киевских уличных выступлений приезжали в Москву, на их выступления приходили ответственные представители администрации президента и, как школяры, записывали, как все было в Киеве, для того, чтобы понять, как с этим бороться.

На самом деле, все эти страхи — полная чушь. Но в результате создания искусственных опасностей получилось так, что естественные гражданские движения наших народов были направлены не к единой цели, а друг против друга. Первый этап партнерства — взаимное признание. Признание ценностей, которые народ (а не политики) считает подлинными. Что являлось общими ценностями для нас 20 лет назад? Конечно, не идеология, а четкое понимание того, каким будет завтрашний день. Да, он не всегда был солнечным и радостным, но он был понятным и предсказуемым. Это была жизнь без страха, включая безопасность на улицах. Со временем плата за эти ценности стала непомерно высокой, и люди рискнули изменить собственную историю. Не уверен, что все эти изменения были к лучшему.
 
Дмитрий Рогозин (депутат Госдумы РФ / экс-лидер партии «Родина»)

Инф. delo