Пушкин всегда мечтал о такой желанной свободе. А ведь именно в Одессе эта мечта могла воплотиться. О, эта история туманна и малоизвестна! Но, узнав о ней подробнее, легко понять, почему она и малоизвестна, и туманна.
Платит Пушкин!
На Дерибасовской, как раз напротив лицея, стоял небольшой одноэтажный дом, на котором красовалась вывеска — большими, ещё недавно золотыми буквами было выведено: «Cesar Automne restaurateur». Сюда приходили не с целью поесть. Здесь ели, чтобы скоротать время в ожидании новостей. Пушкину нравилось, что новости в Одессу «приплывали». Их на своих белых, как бумажные листы, парусах в этот юный, как и он сам, порт приносили корабли. Он чувствовал, что когда-нибудь напишет про всё это: и про «зоревую пушку», что будила одесситов по утрам, соревнуясь в мощи голоса с молочницами, на заре разносящими по домам молоко (хотя пушке было далеко до голоса молочниц), и про то, как корабли, войдя в гавань, сбрасывали свои паруса, словно усталые путники одежды.
У Отона всегда было мажорно:
Шум, споры — лёгкое вино
Из погребов принесено
На стол услужливым Отоном;
Часы летят, а грозный счёт
Меж тем невидимо растёт.
И вот уж кто-то пошутил:
— Платит Пушкин!
И вот уж вскипела кровь предка:
— Да-да, я готов!
Он часто «расплачивался» за других. И Одесса не стала исключением. Его постоянно окружали какие-то офицеры, шкипера, шулера. В салонах он не жался сиротливо по углам. С порога кто-нибудь встречал его бокалом, и начиналась круговерть.
И вдруг — горькое открытие: «Друзей много, а друга нет!». Может быть, только один — Морали.
Странная дружба
Странной дружбы чёрного шкипера и поэта не понимал никто. Морали, ленивый, как все арабы, больше сиживал в Одессе, чем плавал на своём крошечном бриге. Так он стал чёрной изюминкой в белом пироге Одессы. Известный во всех средиземноморских портах как мавр Али, в Одессе он быстро сориентировался и поименовал себя на итальянский манер — Морали. Он окутал себя таинственными слухами, самый безобидный из которых был о его несметных богатствах, добытых пиратским промыслом. Но то ли его сокровища покоились в глубине какого-то острова Монте-Кристо, то ли, и это скорее, — в глубинах его фантазии, но Морали жил в долгах, как в шелках. Всё, что он зарабатывал, он тут же проигрывал в карты. В городе давно шептались, что Пушкина он «подцепил на крючок, ибо тот никому не позволяет платить по счёту, а окаянному мавру этого только и надобно». Но Пушкин искренне и просто всё разъяснял:
— Я люблю его, ибо чувствую, мой темнокожий дед когда-то встречался с его смуглыми предками. Вот и нам судьба предрекла сойтись. Рожа у него корсарская, а душа ребёнка. Он мне по нраву.
Но, кажется, был ещё один повод Пушкину дружить с Морали...
В 1824 году в письмах поэта вдруг начали мелькать слова и намёки, непонятные ни его современникам, ни даже сегодняшним исследователям.

Пушкин явно что-то замыслил, но держал в глубокой тайне, ибо не раз уж многие его планы рушили чересчур длинные языки чересчур «верных» друзей. Хотя, по правде, в силу своей натуры он и сам любил ронять намёки, купаясь в такой соблазнительной «молве». Кстати, вот невзначай оброненная фраза:
«Господи, святая Русь мне стала невтерпёж. Так и хочется взять потихоньку трость и шляпу и сбежать в Константинополь».
Что за этой фразой? А вот что.
Слава Байрона, сражавшегося в Греции, не давала Пушкину покоя. Каждый входящий в одесский порт корабль вместе с контрабандным кашемиром доставлял контрабандные вести из Греции. Там освободительная война, отряды Ипсиланти сражаются и умирают за такую милую свободу. Как нестерпимо хотелось быть там, а не чахнуть в канцелярии Воронцова! К тому же графу, похоже, кто-то что-то нашептал, почему тот и отослал свою супругу Елизавету Ксаверьевну в Крым. А ведь с этой женщиной у поэта была не любовь, а скорее духовная близость. Как «пусто и холодно» стало в Одессе!
Пушкин понимал: со дня на день, может так случиться, его самого вынудят покинуть этот город. И тогда прощайте планы о побеге. Надо спешить!

Источник http://odessa-life.od.ua